Володина Ирина

Алёна — имя хорошее вообще, а особенно тем, что хоть в старости, хоть в молодости, а всё — Алёнка. Не стареешь вместе с именем.
И муж у Алёны был — Алёша. Ну, Алексей, конечно, но его до самого конца звали все Алёшей.
Хорошая была семья, дружная, редкая.
Жили они много лет в крепком кирпичном доме на краю провинциального города Лопанска. Не всем же в столицах живать. Но городок их со временем разросся в большой город, центр его от столичного не отличишь. Пересломали ветхие хибары и пятиэтажки, понастроили высокие — в семнадцать этажей — башни с лоджиями, на первых этажах гаражи да магазины.
Улицы в проспекты расширили, тополя да клёны вдоль тротуаров засадили — загляденье просто. А там, где был мосток через речушку Лопань, — мост широкий вытянулся, связал окраины с центром.
А саму Лопань убрали в трубу, да и речка-то смехотворная, — её перешагнуть в пять шагов можно было. За века обмелела, высохла. Рыба не водилась, так — котятам на радость мелюзга аквариумная.
Стало всё в городе, как положено: аквапарк с бассейном, кинотеатры, драмтеатр, библиотеки, парк с памятником погибшим воинам (памятник, правда, давно стоял), рынки, бутики, детсады, школы — ну, в общем, всё для жизни, как в столице.
Зато такого воздуха в столице, заезженной машинами, окружённой трубами да заводами, — нет. А Лопанск вырос в давние времена среди смешанных лесов, всё больше оттесняя яры и овраги, поросшие ольхой, дубами, елями, берёзами да рябиной.
И тут решено было: ну что такое — Лопанск, когда его уже от столицы почти не отличить? И стал город — Новинск.
Новинчане переселялись в новые дома, с охотой или всплакнув, но разве против прогресса восстанешь? Смирились, попривыкли, нажили имущество и детей, в столицу давно уже не ездят: своего всего полно.
По вечерам улицы светятся, как в Новый год: весело, ярко, светло. Колодцы только на окраинах ещё сохранились, только там и увидишь диковинку: тётку с коромыслом, мужика на телеге, — редкость по нынешним временам.
Город всё ближе подступал к огородам, ферме, лугам и бывшим колхозным полям, давно заброшенным и поросшим рощами. Болотца повысыхали, грибы да ягоды схоронились вглубь лесов, но новинчане, охочие до лесных даров, и там заездили машинами опушки да ельники, вёдрами таскали опят.
Жмутся друг к другу поселковые окраинные дома с огородами, понимая, что и их час пробил: прёт Новинск асфальтом с фонарями, скоро и неба звёздного уже не увидишь, выгонит город соловьёв, да жаворонков, да аистов.
Вот, глядишь, и в их домах, окраинных, и спутниковые антенны с крыш повысовывались, и молодёжь уже не сбегала в город: вот он, Новинск, уже рядом. С околицы башни жилые видно, там, где раньше грозу стерегли — дождя ждали. И наконец, бульдозеры угрожающе зарычали на окраину…
Что делать? Прожили Алёна с Алёшей здесь и молодость свою, и семью взрастили — дочку воспитали, Олечку. Прочили родители дочери жениха толкового, непьющего, работящего да улыбчивого, из своего же села. Плечистый, рослый, вежливый Андрей — очень подходящий, зятем любимым был бы. Но…
И откуда он взялся — этот моряк Борис? До морей отсюда — гляди не выглядишь далей. Погостить приехал к родне, а концу лета сладилось у Оли с Борисом; смирились родители, отпустили дочь с чужим человеком да в дальние края. Свадьба была скорая, грустная, упрямица-дочь настояла на своём, — увёз зять Олечку в Мурманск, где служил молодой муж.
С тех пор лишь звонками короткими телефонными ограничилась дочь, Алёна с Алёшей переживать устали, вздохнули, приняли жизнь такой, как есть, только ещё больше заботы и нежности перекинула Алёна на мужа.

Но случилась беда — и осталась Алёна одна, ни дочери, ни мужа любимого. Если бы не поселковый люд — совсем бы зачахла с горя.
И хозяйство большое стало ни к чему, и имущество-богатство тоже. Куда ей, одной, столько? Стала всё раздаривать — берите, люди добрые, всё что пожелаете, да не стесняйтесь, только выручите меня, от лишнего избавите.
А Алёна ведь была мастерица большая — вязать да шить. Раньше свою семью обшивала, изредка односельчанам подарки делала или на заказ примет свитерок ли, чепчик ли, рубашечку ли.
А как горе на неё свалилось — посыпались заказы от людей: работай, горе легче перенесёшь.

Осталось Алёне наследство — дом-изба прочная, печка, мебель, мужем струганная, да огород с беседкой и садом. Грядки ни к чему ей стали, так, только для укропа да другой зеленушки.
И всё-таки, как и все, переживала Алёна, что город так близко подступил к их домам, огородам, садам. Неужто переселяться придётся в квартиру, в город? Трудно под старость привычки свои менять, новую жизнь строить. А как же хозяйство налаженное бросить? Да и привыкла она к жизни, свободной от асфальтовых дорог, суеты, толкотни, — не приучена к «каменному мешку», как говаривал Алёша.
Что ж делать, если отказаться трудно от жизни вольготной? Хорошо-то как сидеть под крышей на веранде, завернувшись в шаль, смотреть сквозь розовый цвет яблонь на голубеющее после грозы небо да слушать, как по ведру стучат последние редкие капли дождя; или зимой из окошка, рядом с геранью цветущей, смотреть, как синеют сугробы в сумерках, да слышно, как мимо калитки проскрипят на морозе чьи-то валенки, кто-то в тепло спешит…
И как с сельчанами расстаться, ведь росли всю жизнь вместе, всё друг про дружку знают, свадьба ли, похороны ли — всё вместе.
И куда девать, в конце концов, Мурзика-мышелова да Тарзана-сторожа? Оба уж старые тоже, куда их в город-то тащить?!
Даже с магазином единственным — и то расставаться жаль: иной раз, уже вдовою, зайдёшь к Тамаре-продавщице, зимой — веничком валенки обтряхнёшь у входа, летом — пошваркаешь обувкой по влажной тряпице у двери, и ну как разговоры заведёшь, забудешь, за чем пришла. Всё-таки люди… Не телевизор, что включаешь дома, в одиночестве, для звучания человеческого голоса…
Нет, нельзя, невыносимо бросить дом родной.

Как-то раз уселась Алёна перед зеркалом, перед которым в молодости губы красила, брови подводила, серёжки цепляла, блузку новую, Алёшей подаренную, примеряла, а позднее осматривалась для порядку и аккуратности.
Ну и что, что в деревне жили, и хотя до города не близко добираться было в те годы, но времена другие, техника садовоческо-огородная у всех есть, труд легче стал, а женщина должна быть женщиной, а не пугалом в лохмотьях.
Вот уселась Алёна перед большим зеркалом, горько осматривать себя стала: ничего хорошего, горе подкосило, счастье обрубило, с дочерью в разлуке, а до внуков, когда наконец соберутся Оля с Борисом, — не добраться. Зачем жить?
Мурзик трётся об ноги Алёны, она не замечает: видит в зеркале лицо своё состарившееся, морщины сухие, уголки губ обиженные, глаза, когда-то искрящиеся озорством да счастьем, будто потухли, обесцветились, волосы были светло-русые — теперь седые, неухоженные, за уши заложены, гребёнкой схваченные. Старуха не старуха, а глядеть не на что, за шестьдесят годков пошло, а на все восемьдесят смотрится Алёна.
Была в теле добротном, округлившаяся; Алёша, бывало, небольно ущипнёт, смеясь несердито, за «яблочки» ниже талии (так сам говаривал), она в ответ полоснёт полотенцем его по спине, тот увёртывается, оба веселятся — ну дети.
Теперь Алёна усохла. Чугунки да кастрюли большие, чаши да кувшины раздарила людям: куда ей столько? И одной кастрюльки хватит.
И в лес Алёна перестала ходить: горько увидеть те полянки, лужайки, древний вяз, как сторож, на опушке, которые они с Алёшей, как дом родной, знали, где исходили все тропки, чащобы. Все овражки облазили, знали, куда за опятами идти, куда — за малиной дикой. Лист её целебен от хвори простудной, ягоды мелкие, да сладкие. Потому сельчане не держали малину в огородах, в лесах её полно.
Подальше уйдёшь — болотца влажные клюквой богаты, куда ни ступи — будто капли крови разбрызганы.
Говаривал народ, что во времена древние здесь и зайцы, и кабаны, и волки водились. Теперь живность извелась, одни ежики только выжили, да и то редко встретишь.
Помнится Алёне берёза стройная, среди соснового бора затерявшаяся, и как Алёшка — молодой, силой, как дуб, налитый, обжёг её губы своими, как сердце стучало от страсти молодой и ласки жгучей да бережной…

Вздохнула Алёна: только это и осталось ей — память. Смотрится на себя в зеркале, себя жалеет, горькую тоску по мужу унять не может.
Дом не просто родной — здесь жизнь была, и уйти из него — это из жизни уйти…
Сидит Алёна у зеркала, задумалась, завспоминалась. Вдруг странный звук с огорода, через окно, цвирканье какое-то странное услышала, будто зовёт кто: «Цвирри! Цвирри!»
Вышла Алёна на крыльцо, от солнца июльского прищурилась, ладонью глаза прикрыла, ищет: что за звуки, ранее не слышанные? И вдруг близко опять: «Цвирри!»
Глядь — а на колышке высоком, в грядку воткнутом, сидит большая, с галку, птица красоты необыкновенной, невиданной! Грудь оранжевая колесом, головка сизо-синяя, серебром отливающая, крылышки сложены, а как цвиркнет птица, распустит-задрожит крылышками, замелькают пёрышки жёлтые, белые, голубые!
И главное: не боится Алёны, никакого страха в умных глазках нет. Даже наоборот, смотрит на Алёну ласково, головкой вертит и будто призывает: «Цвирррь!»
Алёна подошла поближе — сидит птица дивная, не улетает! Руку протянула — чудо! Птица не только не испугалась близости такой, а — ох ты! — села ей на ладонь! И цвиркает, сладко так.
Что ж ты хочешь, спросила Алёна, от меня? Ты уж взлети обратно на колышек, а я тебе зёрен принесу — и ушла в дом. Вернулась — а птица на перила крыльца перелетела. Чудеса! Насыпала ей зёрен — та клевать не стала, а ещё чуднее — в дом залетела, через окно. Перелетает свободно со стола на комод, со стула на плечо Алёне.

Тут она и поняла всё.
— Радость моя! — вскинулась, птицу привечает со слезами. — Счастье ты моё! Живой!

…Через три дня схоронили сельчане Алёну, поминать, как водится, в доме покойницы принято.
Уселись за столами подружки, мужики, не чокаясь, рюмки поднимали, вспоминали Алёну словом добрым, от души, не глумили слова ложью — честно жалели, искренне. Сколько добра-то видели и от Алёны, и от мужа её Алёши, любовь такую в сказках не найдёшь.

Тут вдруг Степановна — давняя соседка Алёны — как вскрикнет: ой, смотрите, люди добрые! Эка невидаль-то!
И указала пальцем на раскрытое окно, все туда уставились, а там, на подоконнике, сидели рядышком две птицы счастливые, с галку, красоты необыкновенной:
сизо-сине-оранжевые, цвирркали, потом умными глазками посмотрели на людей, будто прощались без грусти, — и вместе, крыло к крылу, улетели навсегда.